Книга Аиды Азнавур-Карваренц. Часть 8
А последовавшее за ней лето оставило мрачный след в истории всего человечества. Мы старались держаться подальше от политики, но политика сама подошла вплотную и схватила нас за горло. А до этого отец потерял работу в ресторане на улице Лафайет, теперь он брался за любую работу, но, в какой бы нужде мы ни пребывали, мы никогда не видели его в унынии. Одно время он даже стал продавать на рынке сосиски. Надо было слышать, как он на своем ужасном французском расхваливал свой товар. Не знаю, были ли те сосиски и в самом деле вкусны, но он умел привлекать покупателей.
— Чего вы удивляетесь? — объяснял папа. — Я нравлюсь людям. Мое марсельское произношение никого не оставляет равнодушным.
После долгих колебаний — мне было всего шестнадцать лет — родители наконец отпустили меня на заграничные гастроли. 29 июня труппа Тайрона села на пароход, отплывающий в Швецию. Вначале все шло хорошо. Первое же наше выступление прошло удачно, но 2 сентября началась война. Я вместе с Тайроном оказалась в Дании. В жизни не забуду выражения лица французского консула в Копенгагене. Он долго изучал мой нансеновский паспорт и очень вежливо вернул его:
— Вы не французская подданная, я не могу дать вам разрешения вернуться во Францию. А поскольку вы по происхождению армянка, вам придется ехать в Армянскую республику Советского Союза.
Я онемела от горя. Не помню точно, что я говорила, когда дар речи вернулся ко мне, но, по-видимому, мне удалось тронуть его сердце, он разрешил мне вернуться во Францию.
Войдя в дом, я увидела, что наши, согласно распоряжению управления граждан-ской обороны, красят оконные стекла в темно-синий цвет. Ходили слухи, что под видом политических эмигрантов Германия наводнила Францию своими агентами. На стенах домов появились плакаты: “Молчите, будьте бдительны, уши врага слышат вас”. Мы, по правде говоря, недоверчиво улыбались, но выяснилось, что пятая колонна и в самом деле проникла в страну. Только спустя полтора года стали ясны ужасные последствия этого.
Но, как всегда в подобных случаях, в первую очередь пострадали невиновные. Были арестованы и брошены в лагеря антифашисты, которым с трудом удалось вырваться из рук гестапо и найти прибежище во Франции. После перемирия, освободив из лагерей, их вернули в Германию, то есть прямо в руки нацистским палачам.
В парижской мэрии населению раздавали противогазы. Однако выяснилось, что из нашей семьи один только Шарль имеет право на противогаз, ибо только он у нас — гражданин Франции. Отец очень обиделся за такую дискриминацию, потому что считал себя самым настоящим французом. Мне кажется, это и заставило его прийти к роковому решению и мгновенно осуществить его.
Он заявил нам, что записался в добровольцы. Он хотел, конечно, придать возвышенный смысл своему поступку, но, думаю, истинной его целью было добиться французского гражданства для себя и для нас, то есть раз и навсегда разрешить проблему противогаза.
16 апреля мы все вместе, подавленные и грустные, провожали его на вокзал. С таром в руке Миша смотрел на нас из окна, и я не хотела думать, что, может, вижу его в последний раз.
В воинском соединении, в которое записался Миша, кроме армян, были и русские, греки, румыны, евреи из Центральной Европы. Временно часть дислоцировалась в Пиренейских горах, в Сетфоне. Способности в области кулинарии в армии высоко ценятся, поэтому отца быстро заметили и доверили пост кухмейстера. Он готовил для молодых ребят, выходцев с Востока, еду по рецептам, которые знал с детства, и каждому она напоминала родной дом. А по вечерам, играя на таре, пел — по-армянски, по-русски и по-гречески. Неудивительно, что отец скоро стал популярен и за прекрасное исполнение романса “Очи черные” его так и прозвали — Очичерные.
Один из офицеров, потомок древнего армянского дворянского рода Багратуни, который жил во Франции давно, был его другом. Багратуни стал одним из первых армян, с которым мои родители познакомились в Париже. Он был постоянным посетителем всех ресторанов, где работал отец, и другом нашей семьи.
Под его моральным покровительством проходили последние дни службы отца в этой “странной войне”. Но утром десятого мая прозвучала “музыка”, мелодия которой и без моего напоминания известна всем.
За несколько дней до того отца перевели из пиренейского лагеря. Двадцатого мая мы получили от него письмо, но откуда — было непонятно, о себе он почти ничего не сообщал: видимо, уже смекнул, что к чему. Хотя пресса по-прежнему взахлеб расхваливала нашу “протяженную оборону” и “умышленное отступление”, отец иллюзий на этот счет не питал. “Что бы ни случилось, — писал он в письме, — что бы вам ни сказали и даже ни приказали, сидите дома и никуда не уезжайте”.
На нас, ожидавших новой битвы при Марне, даже отдаленно не допускавших, что Франция может потерпеть поражение, предупреждение отца подействовало, как холодный душ. Больше писем от него не было.
Полк отца готовился отправиться на так называемый фронт, так называемый — потому что немецкие танки со всех сторон спокойно прорывали и уничтожали наши укрепления. Уверенный, что больше не увидит нас, отец высылает нам по почте свой тар, пишет прощальное письмо и со спокойной совестью решает в последний раз в жизни напиться любимой “Христовой крови”. Напился он так, что утром даже не слышал команды к построению. Это и спасло его, потому что спустя три часа немецкие бомбардировщики разбомбили полк. Никто не спасся.
Впоследствии, когда мама укоряла его за чрезмерное пристрастие к вину, он патетически восклицал, что, если бы он любил пить воду, Кнар давно уже была бы вдовой.
Мама, конечно, не принимала этого довода, спасение отца она склонна была приписывать Провидению.
Немцы вошли в Париж 14 июля. Мама запретила мне выходить из дому.
Через несколько часов после начала оккупации раздался звонок в дверь. То была Лиза. Она не скрывала своей радости, попросила чего-нибудь выпить и, подняв бокал, воскликнула: “Хайль Гитлер!”
С первого же дня после отъезда отца Шарль, которому было всего 16, проявлял не свойственные его возрасту зрелую рассудительность и трезвость. Большая часть магазинов в городе была закрыта, денег не хватало. Он время от времени исчезал и возвращался с едой, о способах добывания которой предпочитал умалчивать. Может, и в самом деле дети эмигрантов приспосабливаются к обстоятельствам лучше других своих сверстников, но у Шарля от рождения стойкий характер, он не любит терпеть поражения ни от врагов, ни от зрителей, что доказал всей своей жизнью. Когда прошли первые дни оккупации, мы поняли, что не имеем права унывать.
Консьержка сообщила: “В Лондоне есть одни генерал, который призывает объединиться, продолжать борьбу, фамилии я не расслышала, но, видно, храбрый человек”.
В тот же день вечером сквозь треск глушителей мы поймали “Голос Лондона” и поняли, что речь шла о генерале де Голле. Тогда это имя еще ничего нам не говорило.
“Говорит Лондон! Француз обращается к французу! — Эта фраза скоро стала нам родной. — Сегодня, 27 июля 1940 года, десятый день борьбы французского народа за свою свободу”.
Конечно, нам и в голову не приходило, что таких дней будет тысяча пятьсот четырнадцать.
Скоро стало известно о первых репрессиях в отношении евреев. Многие из них были такими же эмигрантами, как и мы, они бежали от нацистов. Мы с особым сочувствием смотрели на них, потому что знали, что такое геноцид, хотя казалось, что нам самим не о чем беспокоиться. Нацисты относились к армянам как к представителям арийской расы. Несмотря на это, большая часть армян их ненавидела. Мы не могли забыть, что в 1915 году Германия была союзником Турции и помогала туркам скрыть следы преступления, чтобы мир не узнал о нем.
14 июля студенты и школьники Парижа организовали парад у Триумфальной арки. Они хотели показать всему миру, что Франция не побеждена. Многие из них дорого заплатили за это. В Булонском лесу, там, где мы когда-то устраивали свои воскресные пикники, они были расстреляны.
Однажды вечером в дверь постучали. На пороге стоял Миша, грязный, обросший, невероятно худой, но с блестящими глазами. Отец вырвался из окружения и целый месяц скрывался от немцев. Возблагодарив небо, он попросил самого малого, чего можно было захотеть в тот момент, — отметить возвращение. Однако после отъезда отца в доме не было ни капли вина, а магазины в столь поздний час закрыты. Но Шарль куда-то исчез и вскоре вернулся с двумя бутылками “Христовой крови”.
Отец выкупался, побрился, поел и начал петь… Незабываемый был вечер.
На следующее же утро Миша пошел искать работу и скоро вернулся радостный. Он нашел место метрдотеля в армянском ресторане “Раффи” на улице Мобеож. В это время в Париже начался период “ограничений”, как тогда называли отсутствие продуктов. Но и в этих условиях мама творила чудеса — безо всякого масла, имея под рукой только топинамбур, она готовила ароматные восточные блюда. Только те, кто ел в годы войны эти овощи с сомнительным вкусом, смогли бы по достоинству оценить мамино кулинарное искусство. Долгое время я не понимала, отчего земля Франции стала рожать только топинамбуры?
karap.lv 